время пребывания на монгольской земле — загорели, обветрились, вообще перестали быть похожими на тех, какими явились сюда два месяца назад. Каждый с удовлетворением мог оглянуться на эти месяцы: мы научились работать в труднейших природных условиях, в зной, подготовили войска к наступлению, добились того, что многочисленная наша молодежь закалилась, возмужала, прочно влилась в боевой строй, что наша могучая боевая техника готова к походу.
Сразу же после заседания генерал И. И. Людников доложил командующему фронтом о том, что войска 39-й армии в соответствии с боевым приказом заняли исходное положение для наступления, находятся в полной готовности к выполнению боевой задачи, и получил разрешение выехать с командного на наблюдательный пункт армии.
Отныне наш путь, путь всех воинов 39-й армии, лежал в Маньчжурию. В гостеприимный Тамсаг-Булак, в братскую Монгольскую Народную Республику мы больше уже не возвратились.
Глава третья
Штурм Большого Хингана
Пока мы с командармом и группой офицеров оперативного и разведывательного отделов штаба на машинах добирались до НП, в моих мыслях, как титры на киноленте, снова и снова возникали слова боевого приказа фронта: 39-й армии, обходя Халун-Аршанский укрепленный район, нанести главный удар в общем направлении на Солунь. Ее 94-му стрелковому корпусу нанести вспомогательный удар в направлении на Хайлар, с тем чтобы во взаимодействии с 36-й армией отрезать пути отхода хайларской группировки японских войск к Большому Хингану… Мысленно я охватывал и громаду наших сил, которые с наступлением Ч ринутся на врага — три стрелковых и артиллерийский корпуса, танковая дивизия, две танковые бригады, гвардейские минометы. Одного пока что я не мог при всем своем немалом фронтовом опыте представить: как развернется борьба, что предпримет незнакомый нам противник?
Уверен, что о том же, отвлекшись от всего, думал и Иван Ильич Людников.
Наблюдательный пункт армии был устроен на горе Салхит с топографической отметкой 1133, находящейся на территории МНР. Людников, до этого уже побывавший на НП, решил не подниматься на вершину и отдохнуть в автобусе. Меня же тянуло взглянуть на Хинган о такой высокой точки.
Видимость с горы Салхит была великолепной. Передо мной Большой Хинган распластывался во всей своей дикой красе. Офицеры, бывшие уже не раз на НП, показали мне, где проходит государственная граница, где притаились наши войска в исходном положении. Было удивительно: там сейчас располагались десятки тысяч воинов, огромное количество боевой техники, а все это было скрыто от человеческих глаз. Сколько я ни всматривался, не заметил никакого движения. Невольно приходилось следить за орлами, парившими в небе. Их было много, они смело пикировали на добычу — сусликов и тарбаганов. Смотришь, камнем летит вниз, кажется, разобьется в лепешку, но нет, вовремя отрывается от земли и уже держит в когтях свою жертву.
Хотелось подольше любоваться изумительными картинами природы, но реальная обстановка напоминала о другом: хотя Большой Хинган красив, но для нас это огромное препятствие, и его преодоление потребует много человеческого пота, крови и, наверное, немало жизней. Суровый хребет, казалось, скрывает в себе неведомую нам тайну, неизвестность, которая может обернуться бедой, потерями.
Я даже позавидовал Людникову, что он смог отрешиться от всех забот и дал себе перед наступлением отдохнуть. Проверил телефонную связь, убедился — она действовала исправно. В наблюдаемых районах исходного положения войска ведут себя по-прежнему тихо, ничем себя не выявляют. На вершине горы значительно свежее, чем внизу. Только вышел с НП, вижу, как преодолевая последние метры подъема, на гору взбирается Людников. Вид у него был какой-то строгий, сердитый, ему не свойственный.
— Иван Ильич, что-нибудь случилось? — спросил я.
Оказывается, ничего не произошло. Просто, объяснил он, внизу температура воздуха поднялась до 34 градусов, и было не до сна.
Но мы такую жару переносили в Монголии не однажды, она помехой для отдыха едва ли могла послужить. Значит, командарма томило, скорее всего, то же чувство неизвестности, что и меня.
На западе мы вместе с Иваном Ильичом прошли боевой путь от Витебска до Кенигсберга длиною более года, что по фронтовому календарю срок большой. Потом мы с ним прослужили почти два года в Порт-Артуре. И за все время не было у нас такого откровенного и тревожного разговора, какой произошел на этой самой горе Салхит.
Мы обменялись мыслями о том, что к этому моменту было недоделано, и согласились, что поработать, оказывается, надо было еще немало. Так случалось, конечно, и раньше.
Обычно объяснялось это недостатком времени или боевых ресурсов. Но сейчас, в Монголии, и время было, хотя и ограниченное, и войска располагались компактно и удобно для организации боевой учебы, и материальное обеспечение операции считалось достаточным, не в пример прошлому. И все же… Беспокоило, хватит ли горючего для танков и автотранспорта, встретится ли на пути войск питьевая вода, надежны ли данные о силах противника в полосе наступления армии.
Перебирая свои минусы, мы соглашались, что они не могут сыграть какой-то роковой роли, однако с трудом отгоняли от себя томящее чувство неизвестности, какую нес в собой завтрашний день в этих диких пустынных горах. Чтобы окончательно избавиться от него, погрузились в самую что ни на есть конкретику: обсудили свои личные планы на время начала наступления, условились, с кем завтра встретиться, связались с несколькими дивизиями и узнали, как были встречены воинами обращения военных советов фронта и армии.
К этому времени на НП поднялся командующий бронетанковыми и механизированными войсками армии генерал-майор А. В. Цинченко. Он доложил, что передовые отряды готовы к тому, чтобы ровно в полночь пересечь границу. Командарм решил, чтобы до перехода в наступление основных сил армии Цинченко оставался на НП армии, поддерживая постоянную связь с передовыми отрядами.
Кстати, генерал Цинченко слыл в управлении армии умелым рассказчиком. О любом деле он умел поведать сочно и занимательно.
На этот раз он сообщил о своей неожиданной встрече в 61-й танковой дивизии. Там он разговорился с механиком-водителем танка, фамилия которого была ему знакомой с детства. Этот танкист оказался земляком генерала. Как водится, Цинченко спросил сержанта о семье, о переписке с ней. Тот сначала уклонялся, а потом рассказал, что двое его сыновей-школьников часто писали ему о родственниках и других земляках — на одного пришла похоронка, другой ранен, третий вернулся в орденах… Танкист, прослуживший на Дальнем Востоке уже лет семь, воспринимал письма сыновей как упрек: другие, мол, воюют, а у него нет ни ранений, ни наград. Собрал он как-то все эти письма, пришел с ними к командиру
